Социальная журналистика

У меня была смешная история, когда я для одной программы на СТС, с которой сотрудничал какое-то время, поехал делать репортаж с ребятами, которые сняли ремейк бойцовского клуба в Краснодаре. [...] А потом я подумал – интересно – им по 17-18 лет – наверно, такие бунтари, раз они взяли и пересняли такой фильм. Приехал с ними поговорить. Когда я их начал спрашивать: ну, а вот ваши вообще мечты, цели. Один сказал, что он хочет стать прокурором, другой просто поехал, показал в автосалоне «ауди», которую он хочет купить и коттеджный поселок, в котором он хочет жить. А мы встали еще напротив, у них такой даун-таун появился в Краснодаре с огромными высотками, похожими немножко в миниатюре на Америку, встал напротив банка, и я спрашиваю (финале фильма они там взрывают эти дома): ты вот что вообще думаешь по поводу банков, кредитов? Его ответ был таков: «Слушайте, вы мне такие провокационные вопросы задаете, вы из меня что, революционера хотите сделать?» И все эти молодежные движения кремлевские – это все растление малолетних. Поэтому не очень понятно, откуда черпать новые силы.



От редакции. Петербургский книжный магазин «Порядок слов», созданный усилиями Елены Костылевой и Константина Шавловского в начале 2010 года, стал за год не менее заметной площадкой, чем московская «Билингва» в ее лучшие времена. В «Порядке слов» с публичными лекциями выступали Кама Гинкас, Автодья Смирнова, Кирилл Асс и многие другие. А весной 2011 совместно с Московским Институтом истории культуры УНИК здесь открылся цикл «Новая социальная журналистика». В его рамках выступили Олег Кашин, Андрей Лошак, Светлана Рейтер, Елена Костюченко, Глеб Морев, Вячеслав Измайлов.

«Русский Журнал» публикует выступление Андрея Лошака и Светланы Рейтер, которое состоялось 26 июня 2011 года.

Андрей Лошак – журналист, лауреат «ТЭФИ-2003» в номинации «Лучший телерепортер»; ex-ведущий телепередачи «Профессия-Репортер».

Светлана Рейтер – специальный корреспондент журнала Esquire, автор многочисленных публикаций на социальные темы.

* * *

Светлана Рейтер: Я поняла, что про людей, о которых мне было бы интересно писать, можно сказать ровно одну фразу: они никому не нужны. Преимущественно пишу в журнале Esquire, довольно долго писала в журнал “Большой город”. Вот туда я делала репортажи про людей, которые никому не нужны. Я продолжаю этим заниматься и буду продолжать этим заниматься, потому что мне кажется, что до тех пор, пока будут существовать такие проблемы, нет более правильного журналистского занятия.

Андрей Лошак: Наверное, для начала я могу конвенционально определиться, что такое социальная журналистика. Я для себя журналистику делю на два вида: сервильная и журналистика. Есть сервильная журналистика, которая обслуживает чьи-либо интересы. Это очень широкий спектр: то есть, это может быть, условно говоря, журнал про еду, автомобили, моду – это журналы, обслуживающие интересы потребительские. Журналистика же - это когда у журналиста мотивация, что он, скажем, активный член общества, он вовлечен в эту жизнь, он хочет что-то сделать и изменить, и не может не писать. Вот это журналистика и есть, как она должна быть, и она, наверное, социальная потому, что этот человек, журналист, откликается на проблему общества. Вот, собственно, поэтому и я этим занимаюсь. Это какое-то неравнодушие. Мне кажется, что одно из важнейших журналистских качеств, качеств социального журналиста – это быть неравнодушным, быть открытым, ну и, наверное (немного пафосно), быть принципиальным.

С.Р.: Мне кажется, что человек, который пишет социальные репортажи, например, или берет интервью у людей, у которых проблемы, скажем так, социального спектра – он должен быть максимально анонимным и безличным. Мне кажется, что всегда надо помнить о том, что ты пишешь о героях, не выпячиваешь себя. Я делала интервью с отличным британским журналистом Томом Парфиттом, замечательным журналистом, он работает в Guardian в Москве, который меня поразил тем, что ездил по Северному Кавказу, в том числе он был в Беслане. В Беслане он видел захват школы, он описывал все эти три-четыре дня и рассказывал мне, что у него произошел нервный срыв после того, как в больнице, куда привезли школьников, он видел маму, которая страшно радовалась, что ее сына спасли, вывезли из школы, а затем этот сын на ее глазах умер. Мама заорала совершенно страшным звериным криком. В этот момент у него тоже случился нервный срыв, он просыпался в холодном поту от крика, и потом уехал в Киргизию подлечить нервы. Я ему задала стандартный вопрос: а как же Вы с этим живете? Он меня не понял: причем тут я? это ведь о них речь. Это «они», мы еще не дошли до того времени, извините, когда мы можем не выпячивать себя. Это может быть мое ошибочное мнение, но мне кажется, что это главное. Столько проблем, столько людей страдает, и тебя вообще не должно быть ни в одном слове.

А.Л.: Все пишут, как страшно жить, и это превратилось просто в такое жужжание в сети. Мне тоже кажется, что это неинтересно уже. В общем, все поняли, что жить страшно, нужно находить какие-то другие формы... Или заниматься тем, чем занимается Света, то есть делать такую очень жесткую документальную социальную журналистику, совершенно, кстати, западного плана. Этим довольно сложно заниматься: ездить по тюрьмам, больницам, общаться с уголовниками и больными людьми. Но мне кажется, что сейчас время прекратить все это нытье бесконечное – это скучно и некреативно. Нужно искать более свежий подход к тому, чтобы вытаскивать все эти проблемы наружу и бороться с ними нашими скромными силами.

С.Р.: Почему мне кажется, что колонки Андрея очень важны – потому что он может очень доходчиво объяснить людям, что такое хорошо и что такое плохо. Я права?

 У меня была история, когда я, съездив в колонию, выяснила, что скинхедов очень охотно отпускают по УДО. Почему их отпускают по УДО – потому что их очень любит администрация в колонии: они сотрудничают с администрацией, они не нарушают никогда режим, они очень образованные, они сидят в интернете. Мало того, когда они попадают в колонию, они уже знают друг друга, они все там дружно строем ходят.

А.Л.: Самое обидное, что их не отправляют на кавказские зоны, что, я думаю, было бы идеальным воспитательным моментом.

С.Р.: И мне показалось, что нужно сделать так: нужно сделать два-три интервью из колонии, максимально безличные, никаких моих вопросов, просто их монологи, потом мы выложили это дело на сайте Esquire, и пошли комментарии из серии: “Здравствуйте, меня зовут Вася, я скинхед, а можно мы это на сайт себе переложим, чтобы все видели, какие мы хорошие”. И я клянусь, я даже звонила Андрюше и говорила: я ничего не могу, я ничего не понимаю, мне казалось, что это уже какая-то довлатовщина. Ну, вот все же черным по белому написано: сотрудничают с администрацией, значит, простите, стучат... “Нет, а можно – мы такие хорошие”... Неужели надо все самому расписывать!? Мне кажется, что социальная журналистика интересна в России тем, что здесь без колонок не обойтись.

А.Л.: Собственно, авторская журналистика отличается тем, что у тебя есть возможность как-то субъектизировать информацию, но это нельзя делать ни в коей мере... Этому, наверное, к сожалению, невозможно научить – это какое-то чувство меры. Ты должен подавать события так, чтобы человек, не дай бог не понял (зритель), что его сейчас начинают грузить идеологией какой-то. То есть это должно быть все равно объективно поданное мировоззрение.

С.Р.: Я была у него продюсером, к его ужасу, в программе “Профессия репортер” несколько месяцев, и я помню, что он мне совершенно выносил мозг, когда требовал, чтобы ему нашли какое-то место, желательно на планете Уран, чтобы он туда поехал и снял финал. Я не понимала, что этому человеку надо, почему он не может закруглить это чем-нибудь. Когда я стала писать репортажи, я поняла. Ради финала я один раз ездила в государство Израиль на свои деньги. Я поняла, насколько телевидение и журнальная история – это одно и то же. Тебе главное, чтобы было эффектное начало и конец.

А.Л.: Телевидение – это развлечение, и даже если ты делаешь какие-то остросоциальные вещи, ты все рано должен это делать занятно. Это очень важный момент. И картинка, или если ты пишешь, то какие-то детали, эмоции там все равно должны быть – так уж у меня сложилось. И, например, Света, я не знаю, зачем я это сейчас вспомнил, я помню, что я делал фильм в Питере про детей-беспризорников. Это была такая жесткая история, жили какое-то время с ними в подвале где-то на Ломоносовской. Они там все, конечно, больные (сначала волонтеры, которые этим занимаются, говорили, была очень серьезная инструкция). И, честно говоря, в какой-то момент, уже подгруженные этими историями, а там был день рождения одной девочки, мы придумали немного литературную историю. Загнали в подвал - а там нужно было подлезать через эти кошачьи окна, подтянуться и в щель залезть - сделали ей праздник, клоуна, торт, я подарил ей цветы. И я приехал в Москву, посмотрел исходники и понял, что не хватает одного момента – я ее не поцеловал, когда дарил цветы. И я говорю, ты не обидишься, мы повторим эту сцену, мы опять подарим тебе цветы и торт, правда без клоуна, она сказала -давай, я надеюсь, что она не поняла, в чем дело, но кадр с поцелуем мы сняли, и это было очень важно, я считаю.

С.Р.: Мне кажется, что если ты пишешь на такие темы, главное не экстраполировать то, о чем ты пишешь, на себя. Например, когда я начала писать про онкобольных детей, покойная Вера Васильевна Миллионщикова, которую я очень любила, мне сказала: уйдите от этой темы, вы не сможете. Потому что каждый раз, столкнувшись с онкобольным ребенком, с его родителями (у меня двое детей), я просто начала ощупывать своих детей. Я поняла, что делать этого категорически не надо. Ну, например, предпоследний материал, которым я занималась – это материал по розыску пропавших людей. Мы все прекрасно понимаем, что этих людей практически не ищут, если это не дети каких-то известных родителей, если это не так называемые бегунки, то есть люди, которые ушли из дома, поругавшись с родителями, погуляли и потом вернулись. Ищут только добровольцы, в милиции это две тетки оперативницы. Я не знаю, как это устроено в Питере, подозреваю, что так же, как в Москве. Две тетки оперативницы в Питере, там в отделе, а пропадает по примерным оценкам в год 120 000 человек. Это город, понимаете: целый город – раз и нет. 20 000 детей. Вот сидят эти две тетки, у них масса дел, что они могут делать, соцработники. Они раз в неделю, ну, или раз в три дня обзванивают больницы, обзванивают то, се. Я просто писала про истории людей, которые пропали четыре года назад, шесть лет назад, восемь лет назад – там была масса тяжеленных деталей, которые мне просто неприятно вспоминать. Но самое странное было вот что. Значит, мне надо было сделать некоторое расследование: пообщаться с человеком из угрозыска, пообщаться с родителями, пообщаться с добровольцами, и мы решили пообщаться – так оригинально – с экстрасенсами. Моя подруга работает в программе “Битва экстрасенсов”, я ей говорю: “Слушай, дай экстрасенса”, она говорит “Какого?” – “Да мне любого”, она мне говорит “Давай я дам тебе того, который работает с ментами”. Я подумала, она шутит, нет, это не так. И тут я поняла, что этой стране крышка. У нас есть Центр психологической правовой помощи, в котором экстрасенсы помогают полицейским искать людей. Мало того, эти люди добились, что их версия считается одной из приоритетных.

А.Л.: Опять же обращаясь к моему любимому телевидению, сейчас НТВ порвало всех по рейтингам, показав фильм “Второе пришествие Ванги”. Это поразительно, какой-то полный бред. Сидела какая-то девочка, было официально заявлено, что в нее вселился дух Ванги. То есть страна впадает в мракобесие, но невозможно в этом винить людей – потому что, собственно, что им показывает телевидение? Это имеет прямое отношение к теме нашего разговора, потому что собственно социальная журналистика вместе с телевидением шла всегда, а телевидение – это главная машина пропаганды, его смотрит основной процент населения. Все-таки интернетизация пока – это несколько миллионов из ста сорока. То есть вы понимаете: 138 миллионов людей воспринимают картинку действительности, глядя на экран, и что они видят? Они видят совершенно искривленный мир, где там какие-то скандалы со звездами, ток-шоу “Пусть говорят”, где всем лезут под юбки, видят какой-то адский криминальный трэш, ну, я даже не знаю, все. Ну, и новости про Путина с Медведевым. Та парфеновская команда, которая осталась на НТВ – это, наверное, единственные люди, плюс ребята с РЕН-TV из команды Максимовской и еще часть людей на НТВ, которые пытаются в эти реки кошмара запустить что-то более-менее приличное. Это связано всегда с тяжелейшей борьбой с начальством, которое еженедельно отчитывается в Кремле. Это реально такое подвижничество.

У нас сейчас есть программа “Центральное телевидение” на НТВ, которая пытается делать такую социальную журналистику. Но все равно, честно говоря, это выглядит больше похожим на программу “Максимум”. И, условно, песня 65-го года Юлия Кима про адвокатов – в контексте разговора про УДО, прошения УДО Ходорковского – это предел смелости. Или еще было, когда Путин окольцевал белого медведя, а белый медведь сорвал ошейник и убежал – вот это тоже была страшная аллегория. То есть мы пришли к полной деградации, это даже Эзоповым языком не назовешь. И в этой ситуации остаются, к сожалению, одни интернеты, куда я частично переместился. Я на самом деле считаю, реально самый крутой социальный журналист сейчас – это Навальный. Потому что то, что он делает, вот этим должны заниматься журналисты: на телевидении, в прессе. В прессе они занимаются этим все равно в большей степени, естественно. Но на телевидении никто, к сожалению. Навальный действительно делает очень большое дело, как бы вы к нему не относились. Он реально дает постоянно щелбаны этой власти, тычет ее лицом во все ее делишки. Но, к сожалению, это не решает проблемы социальной журналистики.

 Или, например, ролики компании, на которую работал Магницкий, которого нашего силовики заморили. Люди просто начали мстить, это очень круто... У них больше нет никаких резонов, они с Россией уже никак не связаны, но они просто хотят отомстить за смерть друга, они делают эти ролики – потрясающе качественные, видимо, они очень много денег тратят на то, чтобы извлекать все фотографии этих ментов, отдыхающих в спа на каких-то шикарных курортах и декларации все эти – это очень крутая работа. В общем, на самом деле, этим, конечно, должны заниматься не американцы, а мы, но такая ситуация, что никто почему-то этим не занимается.

С.Р.: Я на самом деле подумала, что не все так чудовищно, как мы вам рассказывали в течение часа. Потому что я недавно ездила в одну колонию в московской области. Мы с мальчиками лет 17-ти обсуждали права человека, кто-то там вспомнил про Сталина, как он нарушал права, и какой-то мальчик говорит: вот, при Сталине все было на крови построено, на крови и пытках. И одна из правозащитниц говорит: а как сейчас? И воспитатель, который сидит, говорит: а сейчас все также. И я поняла, что человек, который работает в системе исполнения наказаний – это хороший, правда хороший признак, если он это говорит в открытую, у нас диктофоны были включены. Мальчики, с которыми я общалась недавно, они рассказывали: их дергают на КПП и у них там есть, конечно, опущенные – то есть все понятно. Но в любом случае в сравнении с СИЗО, в сравнении с верхушкой этого айсберга, это гораздо мягче. То есть, конечно, я не вольна сказать, я там не сидела, сложно конечно, я просто туда с сентября прошлого года регулярно приезжаю: раз в месяц, когда чаще, как получается. Естественно, я не могу построить объективную картинку потому, что когда я приезжаю, опять же, с людьми из каких-то правозащитных организаций – то я вижу больше. Если я приезжаю одна, как журналистка, то это вот так: вот сидишь ты, напротив заключенный, рядом оперативный работник, здесь пресс-секретарь и еще пять по периметру. Конечно, полной объективной картинки у меня нет, но эта фраза, оброненная одним воспитателем – это, в общем, для меня некое такое маленькое светлое пятнышко. Невозможно писать про это годами и думать, что ничего не изменится – невозможно, ну мне нужно во что-то верить.

А.Л.: Ситуация сейчас крайне тяжелая. Я сейчас даже не о журналистике, а о системе, с которой мы сейчас все боремся по мере сил. Потому, что, конечно, система становится совершенно шизофренической. И даже не очень понятно, как, собственно, с этим бороться, когда идет тотальное поражение всех ее органов, абсолютно всех. Я вот недавно разговаривал с одним очень крупным инвестиционным банкиром, человек, который (в этом нет никакого секрета) – он владелец Openspace, вот он по образованию физик, физмат он закончил, человек, который привык рассчитывать каждый свой ход, и не один, а на много шагов вперед. Он мне сказал, что впервые ничего не может просчитать, что он реально в каком-то когнитивном тупике потому, что он имеет дело с абсолютно шизофренической реальностью, в которой мы находимся. И действительно, вот я не понимаю, что делать, как сейчас работать журналисту.

 Ну, вот Светка занимается другими вещами, она занимается именно социальной журналистикой.

 Теория малых дел – это сейчас такая хипстерская история (они просто часто любят употреблять это выражение), но в ней есть правда, потому что на глобальном уровне уже непонятно, что делать, и, наверно, просто заниматься такими вещами или, действительно, о чем я уже говорил (я просто не могу назвать каких-то конкретных тем, тем, кто действительно будет журналистом, каких-то советов дать, как это делать), но я считаю, что нужны какие-то новые пути борьбы с этой ситуацией. Я не понимаю, почему до сих пор никто не побывал ментом?

С.Р.: Встречалась вчера с человеком, который работает в одной из республик Южного федерального округа. Скажем так, он занимается в одной из этих республик (не буду называть названия) похищениями людей, расследованием на эту тему, и одно из десятка дел он пытается довести до суда – это тяжело, это тяжелый мучительный процесс, действительно. Он больше двух лет занимается тем, что одно дело нужно протащить, одно дело! Потому, что это может помочь остальным ста.

А.Л.: Панюшкин вот пишет. К нему можно относиться по-разному, но он реально спас множество детей – это, наверное, уже какой-то огромный список. Я с ним разговаривал. Человек каждую неделю выполняет работу для фонда “Подари жизнь”, разговаривает с тяжелейше больными детьми и пишет, по-моему, каждую неделю, или через неделю, про них большие материалы на пол-полосы. Естественно, появляется чудовищное привыкание к этому, то есть тебя уже очень сложно пробрать. Это чудовищно выхолащивающая работа. Но человек взвалил на себя такую миссию и, в общем, конечно, я думаю, он очень много потерял как журналист потому, что его уже мало на что хватает. И то, что в начале лекции мы так презрительно назвали сервильной журналистикой – она должна быть, куда же без нее, но мне кажется, что в этой стране это такой моральный выбор: я в домике или мне не все равно.

С.Р.: Если бы все бросились писать про моду или про светскую, на хрен, хронику, то было бы так здорово.

А.Л.: Огромная проблема с репортажем, просто чудовищная. Я считаю, что у нас полно в стране горячих точек, куда можно поехать пытаться писать репортажи потому, что это очень важная вещь, которой реально на рынке очень сильно не хватает.

С.Р.: Быстро хороший репортаж не напишешь – это раз, а во-вторых, то, что Андрей сказал про горячие точки – это, опять же, я возвращаюсь к тому, с чего начала – это Том Парфитт, британский журналист из The Guardian, который приехал в Москву, и в бюро занимался долгое время тем, что переводил новости с русского языка на английский. Поскольку, как он сказал, с одной стороны, западным журналистам в России проще потому, что им реже угрожают. Он говорит, что они все немножко в таком стерильном колпаке, то есть их не пускают под этот ковер, под которым дерутся, как он это называет, “кремлевские элиты”. Он говорит, что новости писать больше не мог, тогда он совершенно сам по себе поехал на Кавказ – все. Человек написал великолепную серию репортажей.

Вопрос из зала: Можете ли вы привести примеры того, как социальная журналистика подействовала, как она помогла?

С.Р.: Журнал Esquire, в котором я работаю, оказался какой-то очень правильной площадкой. И мы сделали интервью с Галей Чаликовой, директором фонда “Подари жизнь”, и каким-то образом журнал Esquire купила обеспеченная женщина, которая в самолете летела... А там было про то, что в Москве, и вообще в России нет детского хосписа. И эта женщина прочла журнал, и в итоге в Москве открыли паллиативное отделение для больных детей.

А.Л.: Слушайте, во-первых, мы потеряли в нулевые просто целое молодое поколение, которых вырастили абсолютными конформистами, это люди, которые по статистическим опросам мечтают работать в Газпроме. То есть что это значит – это значит, что человек, придя на государственную должность с низкой зарплатой, будет иметь какие-то откаты и брать взятками, то есть у него изначально коррумпированное мышление, коррупционеры-конформисты. И этих людей воспитало отчасти телевидение нулевых. У меня была смешная история, когда я для одной программы на СТС, с которой сотрудничал какое-то время, поехал делать репортаж с ребятами, которые сняли ремейк бойцовского клуба в Краснодаре. Взяли так, тупо, покадрово в интерьерах Краснодара пересняли – это очень смешно, трогательно. А потом я подумал – интересно – им по 17-18 лет – наверно, такие бунтари, раз они взяли и пересняли такой фильм. Приехал с ними поговорить. Когда я их начал спрашивать: ну, а вот ваши вообще мечты, цели. Один сказал, что он хочет стать прокурором, другой просто поехал, показал в автосалоне «ауди», которую он хочет купить и коттеджный поселок, в котором он хочет жить. А мы встали еще напротив, у них такой даун-таун появился в Краснодаре с огромными высотками, похожими немножко в миниатюре на Америку, встал напротив банка, и я спрашиваю (финале фильма они там взрывают эти дома): ты вот что вообще думаешь по поводу банков, кредитов? Его ответ был таков: «Слушайте, вы мне такие провокационные вопросы задаете, вы из меня что, революционера хотите сделать?» И все эти молодежные движения кремлевские – это все растление малолетних. Поэтому не очень понятно, откуда черпать новые силы.

С.Р.: Я не считаю, что нет хороших репортеров, вот есть великая одна репортер, молодая, кстати, поколения 90-х скорее – Ольга Алленова в «Коммерсанте», которая пишет великие тексты. Есть Елена Костюченко, которой, я не знаю, сколько лет – 27-28, она, по-моему, молодая.

 Вы упомянули, что у западных журналистов возможностей больше. Они мне в один голос говорят, что меньше. Я не говорю про деньги.

А.Л.: Это важно, чтобы снять хороший документальный фильм, нужны деньги и время. Я не про зарплаты говорю, я про бюджеты, медийные бюджеты. Чтобы тебе съездить в тюрьму, допустим, под Читу – это уже серьезный бюджет.

С.Р.: На самом деле, Вы связываетесь с пресс-службой ФСИН, и Вам не надо давать им взятки. Они скажут либо да, либо нет. Билеты в Мордовию правда можно потянуть, я не миллионер, я ездила по всем колониям, я не доезжала до Читы, я вот сейчас собираюсь доехать до Челябинска, если все будет в порядке, я тоже думаю – я потяну. В общем-то, это не смертельно. Извините, Вы меня тоже поймите бога ради – я вот этот аргумент, честно, я его не понимаю. И мне показалось, что он немножко мелькнул. Но это очень приятно, когда ты что-то делаешь, даже за собственные деньги, и это что-то потом получается, пусть неидеально. Я не высокого мнения о своих журналистских способностях, но просто, правда, деньги – это не аргумент, ну, честное слово. Если это профессия, которая тебе нравится.

 Мне кажется, что журналисты, опять же, с которыми я разговаривала – это ирландец, англичанин, американец, француженка – в их стране социальная журналистика действительно имеет большой вес, именно поэтому они по старинке, по привычке занимаются ей в России тоже, по тем же схемам, к которым они приучены, а хотят они что? А хотят они некоторым образом сформировать то самое общественное мнение, о котором мы говорим уже больше часа. Потому, что они считают, если они пишут про эту проблему – то эта проблема каким-то образом решится.

 Я, на самом деле, могу еще путать социальную журналистику, политическую, социально-политическую, сервильную, всякую. Мне просто кажется, что есть некая хорошая журналистика. Есть журналистика и нежурналистика, грубо говоря.

А.Л.: У нас такая штука, что в обществе нарастает общее состояние эмоционального отупления. И опять же, я все время на больную для меня тему – это, мне кажется, тоже происходит во многом благодаря телевидению. Потому что странный произошел процесс какой-то, такого взаимопроникновения – уже не очень понятно, где теперь курица, где яйцо. То есть телевидение начало, как мне кажется, сознательно, совершенно сознательно, политику такого оглупления населения, сознательного понижения планки, и оно, собственно, воспитало эту публику, и публика сама теперь очень плохо воспринимает социальную журналистику на телевидении. Публика вообще, телевизионная публика отвыкла от серьезного разговора, им все время нужно “гы-гы”, извините. И в этом тоже проблема. В результате ребята пытаются снять какой-нибудь серьезный фильм о больных детях, они пытаются сделать это интересно, и так далее, и он проходит с рейтингом 0, ну, такое периодически бывает, и потом, конечно же, по башке получает шеф-редактор программы, потому что рейтинг ноль в прайм-тайм это, соответственно, минус деньги. Когда речь идет о социальной журналистике, скажем, не касающейся прямой политики, включается другая цензура – цензура рейтинга. И поэтому мы практически ничего не видим серьезного. Нас приучили, не нас, я не смотрю телевизор, поэтому меня уже сложно приучить, наверно. Но публику приучили, с ней разговаривают как с дураком, в принципе. Ну, даже эти интонации, с которыми ведутся, эти слова, которые звучат, ну, вот и все, получили этого зрителя из Таганрога, очень точный образ из «НашейРаши», вот он такой.

С.Р.: У нас был материал, я его делала с совершенно замечательным редактором Дмитрием Голубовским про аутистов. И этот репортаж каким-то образом выстрелил, мы были такие счастливые. И первый раз этот журнал раскупили. «Большой город» раскупили. Лежал возврат, а тут его раз и нет. После этого репортажа человек 5 рекламодателей сняли рекламу, потому что «мы не хотим, чтобы наше пиво стояло рядом с этими больными». Это самый простой ответ. Бахтин в Esquire ставит эти темы, я однажды ехала на «Сапсане» и читала «Афишу», где он говорит ровно об этом. Великолепный интервьюер, Наталья Ростова, задает ему вопрос, а не бывает ли у Вас какого-то диссонанса, потому что у Вас с одной стороны вот это, а с другой стороны вот это. Он говорит, конечно, бывает. Вот, представьте, у Вас идет статья, как дети в ЮАР, я могу сейчас путать, как дети под присмотром надсмотрщиков добывают алмазы окровавленными руками, а рядом у Вас стоит реклама колье. А что делать? Реклама проплачена, а статья написана. И они, зажмурившись, эти две вещи ставят рядом. Но это Бахтин, я за это его очень уважаю. Потому что он может себе это позволить. Он может себе позволить про детский хоспис, и интервью с Верой Миллионщиковой, и еще что-то, и сейчас еще статья про паллиативную медицину, и про экстрасенсов и розыск.

 При всей моей бешеной любви к журналу «Большой город», я писала там на какие-то такие, сякие, разные темы. И это каждый раз продавливалось всей редакцией с бешеным трудом, потому что кто-то больше зависит от рекламы, кто-то меньше. Потому что с аутистами – это для меня была какая-то очень знаковая история, я поняла, что надо как-то двигать куда-то. Потому что мы, вроде, победили, мы как раз в Израиль съездили на собственные деньги за финалом – абзац 10 строк, понимаете? Все расхватали, а рекламодатели говорят, «мы вот с этими, мы себя позиционируем и т.д.» Это очень открыто было сказано, я поэтому сейчас об этом говорю.

А.Л.: Один пример мой, другой не мой. Начну с не моего, потому что он был доведен до конца, до публикации. Журналистка занималась расследованием в области детских психиатрических клиник по городу. Это было года четыре назад, и выяснилось, что там совершенно рабская система эксплуатации детей, просто полный ад. Она ездила по России, то есть не только в Питере это делала. Причем она получила закрытый доклад, у нее была устная договоренность, что она не будет публиковать доклад целиком, самые острые вещи, иначе снимут с работы этого, этого, этого, тех людей, которые реально что-то делают на свои местах. И она сделал материал, он вышел, он был довольно резонансным. Однако единственная реакция, которая была - ну, сняли стрелочников, то есть ответственного за что-то. Собственно, система осталась прежняя, неизменная, и все продолжается. Это первый пример.

 Второй пример - я этим занимался, я не довел до публикации этот материал. Вы говорили про благотворительность. Помимо детей больных есть гораздо более удобная для финансовых махинаций тема – это животные. В Питере много тонкостей, есть и про стерилизацию животных, в общем, денег можно отмывать много. И когда в эту систему залезаешь, понимаешь, что ты можешь написать про конкретного человека, который провел эту махинацию. Но тут настолько все повязаны, главное – все это вовлечено во власть. То есть фактически это – мафиозная система. У клиники, которая делает стерилизацию, есть государственный подряд. Причем тоже не всегда просто, потому что врач, который этим занимается, изобрел инновационный метод, и действительно, животные меньше страдают. То есть, говоря о каких-то мелких темах, особенно в регионах, можно добиться каких-то эффективных результатов. В глобальных темах, которые связаны с серьезной государственной ситуацией, с этим большие проблемы возникают.

С.Р.: Мне кажется, опять же, я отвечаю только за себя. Ты никогда не знаешь, какая твоя тема выстрелит, как она сработает. Поэтому не выстрелит эта, выстрелит другая. Мы вместе с одной девочкой, моим соавтором, писали про взятки в медвузах. Вот три московских медвуза, дикий скандал. У нас были студенты анонимные, но они называли цены, то, се, пятое, десятое. И потом по своим каналам мы узнали, что Голикова написала письмо в первый московский мед, который оказался самым коррупционным. И студенты уходили на сессию, матеря меня и девочку, с которой писали, потому что у них не брали деньги. И у меня есть подозрение, что эта сессия пройдет сейчас, вторая, третья, дальше будут брать. Как мне сказал мой редактор – чего вы добились? Но не тот редактор, с которым мы делали тот материал, он мне сказал: «Чего Вы добились? Того, что расценки повысили?» Поэтому да, такое бывает, я не знаю, что с этим делать. Но другого выхода не вижу.

 Опять же, возвращаясь к этим моим любимым колониям. Я эту историю рассказывала уже раз пять, но неважно. Вот почти год я езжу в одну колонию, она с виду такая чистенькая, окурок бросить некуда, все прекрасно. Первый раз за год я выясняю, что колония, про которую я думала, что там вполне приятная администрация, и что, может, там даже люди как-то ничего, что воспитанников там бьют, причем бьют достаточно жестоко. Ну а что делать? Писать. Можно не писать. Я, конечно, как и все, от этого очень сильно устаю. Ну, а что делать?

А.Л.: А дальше идет исключительно ваш моральный выбор. Или тогда не занимайтесь журналистикой, пишите про модные показы. Единственный профит от этого всего, который можно получить – я имею в виду какое-то целеполагание – это формирование общественного мнения. Для власти это имеет значение, и они на это как-то реагируют. Другое дело, что они реагируют на это очень трикстерски. То есть: поднялась буча по поводу ДТП на Ленинском проспекте. Ну, написал я, написало еще 200 человек, Noise MC спел эту песню. Медведев взял это дело под личный контроль. Но он вынужден, потому что там менты отрапортовали сразу, тут же, через 10 минут телевидение приехало, сказали, что виновата женщина. Им сказали, потом они поняли, что это не прокатывает, что поднялся шум. Через полгода тихой сапой признали виноватой-таки женщину.

 С Химкинским лесом примерно то же самое было. Если мы помним, поднялся шум, он сказал, давайте разберемся, давайте не будем строить. Я беру те темы, про которые я писал. И через полгода под Новый Год, 27 или 28 декабря, когда люди уже начали выпивать, строительство трассы разрешили. Я просто делал этот фильм нашумевший про сносы зданий в Москве и в Питере. Но все равно, мы вот сейчас проходили, на Невском стоит фальшфасад. Это такая игра. У них появился, конечно, за годы относительной свободы слова какой-то иммунитет. Но общественное мнение формируется все равно. И количество людей, которые начали как-то возбухать по поводу сносов в Москве. И когда Лужкова та же власть свалила, вспомнили и про тот же мой фильм, который не показали, и про кучу других. Оказалось, что там были еще и другие про снос зданий. И это использовалось как мощный аргумент. Значит, все-таки к этому моменту общественное мнение сложилось так, что люди поняли. Многие просто не задумывались. Думали, «вот здорово, Москва строится, такие появляются классные новые здания». На самом деле просто не понимают, что происходит, что мы теряем историческое наследие, которое невосполнимо.

Вот, ты формируешь общественное мнение – это, наверно, единственный такой бонус, практическое следствие. Ну, получается, тоже показал какой-то фильм про детей-инвалидов или что-то такое. Кого-то усыновили после этого. Это все абсолютно, в принципе, какие-то исключения из правил. Но с другой стороны не очень понятно, что делать. Дальше тогда надо просто заканчивать с журналистикой и выходить на улицы. Мне этого не очень хочется. Тут в какой-то момент надо остановиться. Либо ты какой-то общественный деятель, либо ты журналист. Потому что общественный деятель – это человек, интегрированный в какую-то политику уже.

Но в политике тебе уже сложно быть объективным. Есть какие-то печальные примеры людей, которые свалились в политику и пропали как творческие единицы. Например, Виктор Шендерович. Талантливый человек, понятно, что власть ему загубила, наверное, карьеру, не наверное, а безусловно. В результате он несет за собой четкую политическую платформу и комплекс взглядов, но он уже не может быть после этого объективен. Не знаю, правильно ли я доношу свою мысль. Журналист должен быть дистанцирован от политики. Ты начинаешь писать, и после этого к этим экскаваторам, к этим бульдозерам выходит не пять человек, а тридцать. И они останавливают эти сносы. Другое дело, что на следующую ночь тайком что-то случается, и дом загорелся. Это такие игры, но на что мы влияем – это общественное мнение.